В абсолютном смысле эгоист отнюдь не человек, жертвующий другими. Это человек, стоящий выше необходимости использовать других. Он обходится без них, не имеет к ним отношения ни в своих целях, ни в мотивах действий, ни в мышлении, ни в желаниях. Его нет для других людей, и он не просит, чтобы другие были для него. София фон Гельц считает это единственно возможной между двумя существами формой взаимоуважения.

Многие считали и продолжают считать это странностью, но воспитанная во времена, когда слова "уважение", "достоинство" и "честь" имели точное описание, закрепленное не на тонких страницах философских трудов, а в умах живущих, передающих это знание своим потомкам, София просто принимает это как данность, своеобразный столп, на котором держится этот мир. "Мир меняется", — сказал ей как-то Артур с таким видом, будто отыскал это сакральное знание на дне чаши с вином и выбрал маркизу единственной достойной этого откровения. Пожалуй, он был прав.

В сумочке Софии теперь нет надушенного платка с вышитыми собственной рукой инициалами. Да и сама сумочка стала существенно больше — чтобы вместить как минимум папку для документов. Вампиры перестали рядиться в щедро украшенные рюшами блузы, переодевшись в дорогие смокинги и вечерние платья. Люди перестали верить в то мистическое, что веками шло в ногу с человечеством, предпочтя поклоняться богам фаст-фуда и медиа. Мир меняется — это, кажется, единственная аксиома, которую стоило принимать во внимание. И в меняющемся мире не должно было быть места для заледеневшей на вершине своих моральных устоев маркизе. Но оно было, и это — тоже своего рода аксиома.

Сентиментальные мысли — слишком частый спутник в последнее время. Удушливый май накатил внезапно для привыкшей к пражской приятной прохладе вампирши, однако это было не самым худшим. Безбожно палящее солнце, точно празднуя победу Мии и Ко над Итаном Вудом, старалось вовсю, не только лишая живых мертвецов львиной доли своих способностей, но и нагоняя тоску на потомственных аристократов: ту самую выверенную веками существования в ночное время суток бледность вредное светило сводило на нет, заставляя кожу облезать самым неприятным образом.

— Иван, останови, пожалуйста, — обтянутой в шелковую перчатку цвета слоновой кости до локтя рукой София чуть сжимает плечо водителя — знает, что пожилой мужчина туговат на правое ухо, — и несколько минут сидит в полной тишине, глядя на белые резные фрески, рассыпанные по фасаду дома, мимо которого они проезжают второй раз за два дня. Вышколенный долгой по человеческим меркам службой у фон Гельц водитель терпеливо ждет указания продолжить путь. Этот ритуал появился после поездки на кладбище ровно два дня назад, но о причинах такого поведения хозяйки Иван, конечно же, не знает.

В этот раз все идет по новому сценарию — вы же помните, мир меняется, и даже такая мелочь не может оставаться неизменной перманентно, — и из дома выходит он. Софи провожает взглядом высокую фигуру, не меняясь в лице (а если и меняясь, то идеальный личный водитель этого не видит, занятый созерцанием уходящей вдаль асфальтовой дороги), и достает из сумочки солнцезащитные очки в пол-лица.

— Жди меня здесь, пожалуйста.

Она ступает на нагретый полуденным солнцем асфальт, едва заметно морщась — тонкий прозрачный капрон чулок не спасает от убийственных лучей дневного светила, — и поправляет широкополую шляпу, скрывая легкой тенью лицо и не скрытые под платье-футляр узкие плечи.

Это отчаянная авантюра, совсем не в духе Софии, но память о том, что она должна была сделать почти триста лет назад, напоминает о себе навязчивым зудом в горле. Ей, маркизе фон Гельц, вампирше с самоконтролем, достойным древнейших представителей этого вида.

— Добрый день, — она остро чувствует необходимость занять руки хоть чем-нибудь — она волнуется, она даже не придумала, с чего начать разговор, — а сумка, как назло, осталась в салоне автомобиля, — Вам так не нравятся розы или это что-то личное?

— Егор, — Королева хмурится из-под свисающей на лицо копны волос и опускает ладошку на плечо охранника, чуть сжимая плотные мышцы когтистой лапкой. Это могло бы выглядеть снисходительно, если бы то самое плечо не находилось почти на уровне рыжей макушки, — Я в этом нихера не понимаю, да и оно мне, собственно, до пизды. Найди кого-нибудь толкового на замену и езжай куда хочешь.
Чем сложнее механизм — тем уникальнее детали, которые заменить невозможно.
Лиз думала так, когда кирпичик за кирпичиком создавала с нуля свое заведение. Лучший бармен, лучший управляющий (она сама, разумеется), лучшие напитки, лучшие костюмы у туповатых с виду (только с виду, поверьте на слово) секьюрити у входа. И сраный Сентфор не вынес тяжести сего великолепия, с очаровательной провинциальной непосредственностью едва не пустив под откос любимое дело Королевы. С тех пор она относится ко всему — и к бару в том числе — гораздо проще, познав универсальную мудрость: не надо трогать то, что работает само по себе. И работает неплохо, надо признать.
В до блеска отполированных медных светильниках отражается дощатый пол, Мэнди уныло натирает бокалы за стойкой, пропуская мимо сальные взгляды изрядно набравшихся гостей, а музыка из "Гадкого Койота" ненавязчиво въедается на подкорку сознания. Завтра утром добрая половина работяг будет напевать мелодию под душем, смешно отфыркиваясь от попадающей в рот пены, и недоумевать, откуда прилипчивая мелодия застряла в голове. Из вип-зоны доносятся приглушенные голоса, изредка перемежающиеся взрывами хохота: сегодня сам заместитель мэра снизошел до простых смертных и почтил бар своим присутствием. Королева усмехается — не все драконьему казино собирать сливки — и бабки — общества.
Егор выруливает из-за поворота, на ходу бросая что-то про новенького на замену. Куинн кивает, пробиваясь к бару. Ей достаточно знать, что работа будет выполнена, а в лояльности тех, кто работает на неё, Королева не сомневается. Она пробивалась в жизни любыми средствами — да, зачастую при помощи волшебного колечка, и что вы ей сделаете? — и хотела быть уверенной в том, что люди (не-всегда-люди) будут на ее стороне, когда это понадобится. Поэтому Егор торопится к выходу, на ходу почесывая лысину толстыми пальцами, чтобы успеть проведать бабку в больнице. В больнице, которую оплатила Лиз.
— Сделай что-нибудь на свой вкус, Мэнди, — Королева опирается на барную стойку локтями, замирая в провокационной позе, пока барменша с завидным энтузиазмом творит магию из бутылок. Не много найдется порнозвезд, которых трахали таким количеством способов, как Элизабет имеет своих миньонов. Но, стоит признать, и платит она так, как полагается. С учётом вредности производства и даже не молоком. Она терпеливо дожидается заказа, барабаня по столешнице наманикюренными пальцами, и поглядывает на часы: до начала боев остается десять минут. Коктейль в вычурном бокале — она никак не запомнит эти дурацкие названия, только "рокс" намертво впечатался в память, — появляется ровно в ту секунду, когда рыжая уже почти решает поторопить Мэнди, — Спасибо, крош.
В зале душно от спертого запаха пота, крови и зашкаливающего тестостерона. На крадущуюся Лиз никто не обращает внимания — привыкли к рыжей башке, не пропускающей ни единого боя. Знакомые приветствуют сдержанным кивком, новенькие — исключительно мужчины, таково правило — придирчиво оценивают, не зная, как относиться. Ей плевать.
Коктейль в бокале слоится: зеленая жидкость тяжелым слоем опускается на дно, а прозрачная ложится сверху. Маленькая красная капля, добавленная Мэнди из темной бутылочки, размером со стопку, застывает посередине, растекаясь замысловатым узором внутри бокала. Абсент, водка и капелька любви. Королева делает первый глоток и тут же заходится кашлем. Не от крепости напитка, а потому что кто-то крайне неаккуратный ненавязчиво (нет) пихает ее в спину.
Она решает не обращать внимания, но вселенная сегодня явно намерена поиграть соло на двух последних нервных клетках Куинн. Медленно оборачиваясь на каблуках, она сначала не видит ничего и никого, но потом догадывается опустить взгляд ниже, чтобы упереться в блестящие каштановые волосы на макушке. На женской макушке. Брови Королевы начинают жить своей жизнью: правая, например, отчаянно рвется вверх, намереваясь, по всей видимости, пробить потолок и ускользнуть в бар.
— Ага, — лаконично отвечает она, чуть перемещаясь правее в нелепой попытке заслонить спиной ринг. Очень вовремя, потому что буквально в этот момент толпа вокруг разражается очумелыми криками: кто-то провернул удачный апперкот. Лиз стреляет глазами по сторонам: где-то поблизости должен ошиваться Китобой, которому рыжая с удовольствием скинет миленькую головную боль со смазанной по щеке помадой, но двухметрового менеджера нордического подвида, как назло, нигде не наблюдается, — Именно поэтому мы уходим. С вами вместе. Вы же мне не откажете?
Королева подставляет локоть свободной руки, вынуждая девушку сделать критически необходимые полоборота, чтобы отвернуться от сцены, и, неспешно шествуя к выходу, делает пометки в голове: выяснить, какой мудозвон протащил бабу в подвал; навтыкать Егору за хуевого протеже; навтыкать мудозвону из п.1. Открыто улыбаясь в надежде, что милая гостья хоть немного купится, Лиз сканирует незнакомку взглядом. Помощь духов была бы весьма кстати сейчас, но как обычно, когда рыжая находится в щекотливом положении, эти пакостники себя не проявляют.
— Меня зовут Лиз, я хозяйка этого заведения, — Куинн прикидывает, что будет проще — заболтать девчулю и напоить ее в баре до отшиба памяти или решить вопрос по-старинке, с кровопусканием. Бессмысленный дестрой — не ее стиль, поэтому с тяжелым вздохом она выметает из разыгравшегося воображения кровавые веселые картинки, — А вы?..
Когда каблук попадает в незаметную щель на предпоследней ступеньке, к списку дел добавляется еще один пункт. Элизабет услужливо приоткрывает дверь, выпуская гостью из шумного подвала в не менее шумный бар. За те полчаса, что она отсутствовала, добрая половина посетителей подняла общий градус заведения. Задорные оклики знакомых, взрывы неконтролируемого хохота, и даже сменившаяся музыка — все говорит о том, что ночь плавно перетекла в ту стадию бесшабашной веселости, после которой наступает тяжелое предпохмельное уныние. Рыжая хмурит брови: того бугая, что пришел на смену Егору, нет на входе. За спиной слышится надсадное кряхтение и странный звук, воскрешающий в памяти не самые яркие ассоциации.
Смазанная дорожка крови ведет практически от самой двери, в ручку которой, как в спасательный круг, вцепилась Куинн, к временному секьюрити. Его широкая фигура выделяется на фоне темноты коридора, ведущего к подсобным помещениям и кабинету Лиз. Под его ногами — то, чего Лиз надеялась никогда не увидеть в своем баре.
Одно дело найти хорошего адвоката на случай, если случайная гостья знает, что подпольные бои в Мэриленде запрещены федеральным законом и грозят сроком заключения до двенадцати лет.
И совсем другое — свеженький труп, чье тело так нежно волочит по полу идиот-охранник.
Сука.

Джеймс по спине ему хлыщет истошно, а Бутч только жарче смеется, и плечи его – теперь всегда выпрямленные, уверенностью и непоколебимостью резонирующие, которые с тех пор ни единого раза не потерял, одного хватило – подергиваются от этого смеха. Хорошо, что у него есть Джеймс. Один бы смог, как-то, но разве ж это жизнь?.. Ему вспоминается совсем маленький Джей, родившийся, так чудно, с копной волос на голове. Чуть в рыжинку у самых корней и светлели к концам, как будто предопределено было, какой магией кроха завладеет. Такого маленького ему не давали, и Бутч-то почти не видел брата. Слышал только через стенки, и когда мимо спальни или кухни проходил, где родители над ним, чтобы хоть немного, взглянуть украдкой, узнать, как выглядит-то брат его. Налюбоваться смог, когда Джеймсу год исполнился – тогда много гостей было, плели свои заклинания, одаривали семью из трех человек подарками для сына, а Ангус в тени сада ему плечо сжимал, говорил, давай подойдем, держись только рядом с широким моим рукавом. Вот и послушал Бутч. Так и нагляделся на маленького. Жалко было, что дотронуться нельзя, но Бутч тогда для себя решил, что все успеет подготовить – братишка пусть растет, а он, как старший, обязательно придумает ему много игр и занятий, чтобы Джеймсу не обидно было одному остаться, когда пронесутся еще четыре года, и родители его оставят.
И ведь не оставили же. Да и Бутч, все-таки, откровенно хуево подготовился.
- …так безупречен? – отшучивается на возмущенный возглас и оборачивается через плечо, глядя на теперь такого взрослого, замечательного, невозможно умного брата.
Бутчу кажется, что не он Джеймса, а Джеймс его воспитал. Как-то так у них случилось. Никто и не учил ведь, но сами сообразили – друг за друга горой. Как умели. И в этом своем абсолютно бескорыстном симбиозе, рука об руку сотворенном так, чтобы сразу обоим хорошо, сами научились и слушать, и слышать, и понимать друг друга; и честными стали бессовестно – такой добела раскаленной честности у всего ковена не сыскать, а они вот, двое, маленькие, смогли. И Бутч-то ладно, думает, ему это все куда понятнее было, а вот как Джеймсу далось в себе столько сохранить, не растерять, срываясь в пропасть на каждой ступени подвальной лестницы, не понятно ему. Оттого только бесценнее все то, что младший брат делает.
- Правильно. Закончишь колледж, тогда будешь работой заниматься, - тише стал голос старшего, не печальнее, но все же сдержаннее, скромнее, будто больше ему хочется сказать, чем с губ сейчас соскальзывает, - Учись, Джей. Это же здорово. Еще бы зависал с кем-нибудь из группы, но, - Бутч дергает плечом, выгибая нижнюю губу, что одновременно сдалась и улыбнулась, - В парк, так в парк. Главное, чтобы сейчас своим делом занимался. Что нравится. А я прикрою. До университета доберемся, обещаю, не стану отговаривать. Сам решишь.
А до университета не так-то далеко, поэтому Бутч и переживает. Видит значит, прозорливый. Слепышом притворяется, чтобы девчонки на загадочность западали, а сам все видит. Бутч улыбается этой мысли. Вслух не говорит, и о сомкнутые губы изнутри разбивается безмолвная усмешка. И все-таки… хотелось бы, чтоб Джей-Джей смог поступить в тот университет, в который хочет, в котором действительно научат и откуда не просто с дипломом, но наверняка со всем нужным сопроводительным багажом. Позорно Бутчу вести «бухгалтерию», выписывая из раза в раз все ближайшие и не очень медицинские университеты, сравнивая факультеты и оплату за год обучения, чтобы потом столько вычеркнуть, что белого листа не видно, и из скудных строк на него пялились уродливые постройки.
Выпрямляется в кресле, сложив весь ими собранный мусор в отдельный пакет. Перевязывает его, кладет на пол позади своего сиденья. Следит за тем, как беспорядочно зажигаются автомобильные фары, и выруливают нетерпеливые с просторных парковочных. Тяжело ему. Вот так, наверное, тоже неуклюже и в самый непонятный момент загорятся отражатели и произнесет четкий, размеренный тембр вслед за другими именами «Трей Маркус», и зашагает двадцатитрехлетний Трей Маркус, который форму полицейскую на военную сменил и попрощался навсегда с отросшими до хвоста волосами. А еще, как-то, как пока что ему непонятно, с братом попрощался. Вроде бы и недалеко – для начала в соседний штат, а не другой материк – и все-таки непривычно, до того, что сразу хладная дрожь по плечам пробирает и ладони изморозью надкусывает. Волнение это паршивое не потому, что сам один останется. Привык. Теперь-то Бутч понимал, что держали его в семье, как скот, - если пригодится, то на убой, высосать из него всю жизнь до последней капли во благо магии ковена, а до того пусть призраком существует поодаль. Но страшно ему, потому что Джеймс без него. Помнит, что нихрена для него сделать не сможет, кажи свое ублюдское колдовское лицо кто из прошлого; так это и не важно почти, главное, ведь, вместе оставаться перед этими лицами и любыми другими.
Бутч поднимает руку, которая спустя четыре года в три раза шире, чем он привык, касается пальцами прикрытых век, потирает щеку, щетину чешет снова, слушает мерную поступь родного голоса, складывающего из сказки их собственную жизнь; и, отклонив затылок о неудобный подголовник, обернулся к Джей-Джею, стоило тому произнести единственно важное «старший брат». Касается губ улыбка, легкая, едва ощутимая, как пальцы девственной любовницы в кромешную ночь, и упирается сердце в сами ребра, продавливая честностью и преданностью, а еще желанием ото всего отказаться, только бы вот так – с младшим рядом и как можно дольше. Но знает Бутч, любит сказки, прекрасные они, и все больше тем, что время в них приостанавливается и потребностей нет, одна только сплошная любовь с намерением. А в жизни реальной, где в сердцевине большого города со своими правилами и законами, о большем проследить надо, чем только за сердцем своим честным. Чтобы бумаги заполнялись вовремя, чтобы счета уходили не последним центом, чтобы кредиты в банке закрывались без отсрочек, не портя историю, так нужную, потому что чем лучше, тем больше можно будет себе позволить в будущем. Много того, что в сказках не произносят и о чем не дают задумываться, потому что тогда с ума сойти можно и совсем о любви забыть. Бутч, правда, верит, что сам-то не забыл, что все верно рассчитал, что если вот сейчас, в первых же рядах согласится на перевод, то и Джеймсу получится ему университет весь целиком оплатить, а не подбивать финансы к каждому семестру, надеясь, что и на следующий найдет, где взять, и в отличии от него самого у Джей-Джея будет лучшее образование – и школа с медалью, и колледж с отличием, и престижный университет. А не как у него вышло – дважды оставшийся после выпускного и наскоком в полицейскую академию, потому что колледжи носы бы воротили. Об университете ему даже думать не приходилось. Он бы хотел, очень. Но ему теперь, чтобы поступить, только деньги и нужны, на одних экзаменах не проскочит со своей отсутствующей историей учебных побед.
— Мне иногда снится, что тебя рядом нет.
Сердце вздохнуло ошарашенно и отшатнулось от ребер, кроясь в тенях под ними. Улыбка, что верной его любовницей, скрылась, будто замерцал рассвет. И дышать тяжело, потому что грудь монолитной плитой опустилась под футболкой с заплаткой и пятном, которое раньше не замечал. А ведь и правда… вот он думал, что тяжело ведь им обоим будет, согласись он на армию, и все ж как будто сбегал от мыслей о том, как брату больно будет все то время, что его рядом нет. Глупо, наивно, эгоистично было теперь отказываться от самопризнания, где Бутч константа в жизни Джей-Джея, а он именно так и сделал, едва размышления приводили его к квартире, где только одна пара обуви у входа и лишние ключи на крючке слева, где, как он был уверен, не пахнет больше сваренными макаронами и на угловой полке не копятся пакеты с брусковым мясом и рыбой, что под пиво и под любой удобный случай нездорового перекуса, где упаковка с невсквиком не пустеет по ночам, потому что некому ее больше разводить, но свет на кухне все равно тоскливо горит, ведь худая склоненная спина все также сидит со своей стороны стола.
Боится Бутч, и изморозь только крепче сжимает его обыкновенно жаркие ладони. Боится, зная цену снам младшего брата. Неловко ухмыляется, грубо получилось, голова заходила вперед, носом повиснув в пространстве, назад, так и не достав до кресла снова.
- Мне теперь тоже кошмары по ночам будут сниться, - улыбается, и улыбка выходит мягче, чем усмешка перед ней; смотрит на Джея, склонив голову к плечу, - Столько раз за вечер мне напророчил женитьбу, сколько за два года от озабоченного Гила не слышал. Буду выкрикивать женское имя по ночам – теперь будить можешь, это я от ужаса, а не оргазма, - поправляет вмиг погрубевшая ладонь узелок банданы, трет затылок, а после и вовсе срывает, накручивая тонкий хлопок между пальцев, - Давай на стадионе еще немного посидим?
Потому что в машине ему сказать или дома – все равно что облить их несправедливой болью навсегда, и не выжечь будет эту боль, и всякий раз, садясь за руль или переступая порог дома, Джеймс обязательно будет вспоминать, как именно Бутч сидел, скривив плечи, прежде чем предложить ему «такое». Идут по полю, толкаются в шутку, Бутч больше наигранно падает, отталкиваясь от земли ладонью, Джей от его толчков с ноги на ногу переступает, прежде чем равновесие вернуть. Вроде бы смешно, но, Боже, как же страшно. И Бутч руки в карманы сует, взъерошивается, пока по ступеням пролета вслед за братом поднимается. Отпинывает кем-то банку оставленную в сторону, чтобы она с грохотом по двум следующим и в темноту под трибунами, совсем как сердце его, когда Джеймс с местом определился, а ему теперь рядом сесть надо. Страшно-то потому, что, как думает Бутч, последний раз он так с братом рядом садится, чтобы тот по-прежнему его любил, без примеси ненависти, о которой Бутч переживал, признаваясь тому в лесу, измазанный в крови и грязи, тела собственного не чувствующий, что любого убьет. Стало быть… чтобы обещание сдержать, после признания надо самого себя придушить? Но ему кажется, что Джеймс его лично придушит. И хорошо если так. Плохо, если промолчит, не накричит на него, не ударит бедным кулаком в раскатистую грудь, не обвинит в надрыве.
- Я тут, - голос не свой, чужой, не из горла и не из легких, и оглушает Бутча, будто тот кричит, а не высиленно из себя выдавливает; проглатывает, вздыхает, роется в заднем кармане, - Придумал, как нам управиться лучше. Ну, чтобы мне не рваться между работами и академией, и ты спокойно до университета, а потом в тот, который захочешь.
Лучше. Лучше, он думал, прозвучит это признание, и слова же другие совсем подбирал, вкрадчиво, тонко, так, чтобы подготовить и мягче преподнести. А тут бравада сплошная, и по лицу от этого исходит нетерпеливая, недовольная трещина морщин, все равно что легший судьбинный шрам. В пальцах протягивает свернутую анкету Джеймсу, до боли губу стискивает и глухим шепотом «что думаешь?» спрашивает. Спрашивает. Правда спрашивает. И капралу тогда руку не пожал ведь, потому что с братом посоветоваться нужно. Сам-то хочет, думает, что так лучше всего. Но никогда себе не позволит Джеймса грубо перед фактом поставить. Всегда спросит. Обо всем. Чтобы младший брат не чувствовал, что должен или что меньше значит. Потому что не меньше. И равные они во всем. И…
Не старший брат мальчика спас. Не та эта сказка.

Поместье Малфоев — одно из старейших зданий в магическом мире — ныне не реагирует на присутствие магглорожденной на землях, веками принадлежащих и подчиняющихся главам чистокровных семей. Гермиона ступает наугад, не зная, притаились ли среди разлапистых кустарников смертельные проклятья для нежелательных гостей: пусть после победы над Волдемортом самые жестокие методы защиты поместья были сняты аврорами, но эта магия, пропитывающая саму землю, гораздо древнее и мощнее, чем они только могут себе представить. Это — жизнь Малфой-мэнора, его плоть и кровь. Это — жизни потомков первого Малфоя. Это — судьбы тех, кто сейчас спит в просторных спальнях.
Ледяной ветер вздымает белым парусом больничный халат, но Гермиона этого не чувствует. Ей уже давно холодно, только мороз этот не имеет ничего общего с температурой на улице или сквозняком в комнате. Она промёрзла изнутри, точно неприкаянный потомок Кая, получивший свою порцию осколка зачарованного зеркала тогда, на безлюдной платформе во время прощального гудка уходящего экспресса, прямо в сердце, которое раньше билось, любило и болело. Болит. До сих пор болит, где-то там, глубоко под слоем налипшего за эти годы льда, оно живое — нет другого объяснения тому, что сейчас под напором ладони девушки, скрипя, отворяется массивная входная дверь, впуская в огромный холл с уходящей двумя широкими пролетами лестнице промозглую осеннюю ночь.
Первое, что она видит — застывшую на последней ступени девушку. Предательским спазмом сжимает горло — Гермиона не знает, но каким-то седьмым чувством понимает, кто это, — и два слова, образующие одно непростительное, слетают с бескровных губ раньше, чем она успевает поднять палочку. Магия вырывается прямо с кончиков пальцев, и ощущение это сродни поцелую дементора — будто жизненные силы вытекают чёрными дорожками вен. Гермиона смотрит на свои руки — ей кажется, что в этот момент что-то в ней сломалось и лопнуло, как чересчур натянутая пружина в хитром механизме, — но они поразительно чисты. Будто она все та же Гермиона Грейнджер, любимица учителей и просто умница — добрая, отзывчивая и понимающая. Будто она не убийца.
Тридцать четыре ступени в каждом пролете — их гриффиндорка преодолевает почти бегом, не глядя на распростершийся на холодном мраморном полу труп. Она знает свою цель и больше не видит препятствий: где-то здесь, за одной из массивных дверей восточного крыла есть тот, чей взгляд может в равной степени убить ее и воскресить. Лучше, конечно, второе. Она распахивает каждую дверь поочередно, не заботясь о конспирации — забыв о том, что есть такое слово, — и, когда в одной из спален взгляд выхватывает знакомую фигуру, едва ли не падает на колени от облегчения и потрясения. Этот разворот плеч, что-то неуловимо знакомое ударяет в солнечное сплетение, выбивая судорожные рваные выдохи из сжавшихся легких.
Он пахнет так же. И вся комната пахнет им. Прохладным предгрозовым небом, напитанным озоном до краев темных низких облаков. Перечной мятой, чуть горчащей в послевкусии. И вязкой смолой, вылущенной из потрескавшейся сосновой коры.
Гермиона медлит еще секунду, прежде чем забраться на тяжелую кровать под темным балдахином — наверняка, ядовито-темно-зеленого цвета, — чтобы свернуться под боком Малфоя. Зрачки его тревожно снуют под сомкнутыми веками, а челюсть плотно сжата, и это не похоже на спокойный сон здорового человека. Она проводит по тонкой линии губ кончиком пальца.
Она — дома.

Джеймс отчаянно скучал.
Впрочем, скучал он, в общем-то, постоянно, и в этом состоянии для него не было ничего необычного – Хогвартс, в отличие от тех дремучих времен, когда его освещали своим присутствием родители, являлся местом предсказуемо спокойным, и за исключением редких магических казусов с участием неопытных колдунов и квиддичных матчей здесь не происходило ничего… экстраординарного.
В этом Джеймс видел ужасающую несправедливость. Выросший на героических историях о родительских крестовых походах, нажравшись баек о таящихся в древних стенах опасностях, он первое время с настойчивостью, достойной лучшего применения, лазил по коридорам, тайным ходам и подвалам, рассчитывая заработать себе свое собственное Приключение, но уже к третьему курсу разочаровался во всем, что ему могла предложить школа. Учеба тоже быстро перестала увлекать Джеймса – все, чему его могли научить, и немного больше, Поттер познал очень давно, а изображать прилежание… ну, ему для этого слишком поебать.
Оставалось нервировать преподавателей, вынуждая директора отправлять в семейное гнездо одну сову за другой, в неоформленной и тайной надежде, что однажды у отца все-таки взорвется жопа и он, наконец, явит свой лик, чтобы лично навешать старшему сыну пиздюлей. В этом заключалось много всего неправильного и, наверное, по юношески идиотского, однако в своей разрушительной и бурной самодеятельности Джеймс находил желаемое отвлечение. Правда, эту самую самодеятельность пришлось приостановить, и школа за неделю уже должна была позабыть о веселье, насаждаемом ей Джеймсом, что он лично находил крайне оскорбительным. Однако выстроить очередные грандиозные планы по наведению в Хогвартсе беззаботного хаоса ему помешали независящие от Джеймса обстоятельства.
Его только сегодняшним утром выпустили из больничного крыла, где Джеймсу последнюю неделю усердно сращивали сломанные во время последнего противостояния со Слизерином кости, устраняли последствия тяжелого сотрясения, заработанного в ходе мерзкой драки в исходе матча и зачем-то пытались вывести из тела чернила татуировок. Собственно, из-за татуировок он там на неделю и задержался – пока воевал с медсестрами, опрокинул на себя костерост, и тем пришлось справляться еще и с бесконтрольным ростом всех костей сразу.
И Джеймс не успел, охваченный болью, возмущением и страхом потерять татухи одновременно, придумать, куда применить накопленную энергию. Крамольную мысль о том, чтобы посвятить выходные домашнему заданию Джеймс забраковал практически сразу, не без резона посчитав, что с его успеваемостью об оценках можно не задумываться до самого выпуска; оставшиеся варианты включали в себя новые тренировки, одно напоминание о коих вызвало фантомные боли в обоих запястьях и пояснице, побег в Хогсмид на побухать в компании столь же отбитых, сколь он сам, гриффиндорцев, и визит к какой-нибудь из влюбленных в него девчонок на переспать.
Поразмышляв, взвесив свои перспективы и оценив степень недотраха Джеймс предсказуемо предпочел огненному виски и тренировочному полю женские спальни.
Когда его настиг странно нервный Харви, Джеймс в тенечке неподалеку от факультетской гостиной усердно работал над проектом под кодовым названием «пристроить хер». Партнершей по проекту выступала особенно неподатливая однокурсница – кажется, сопротивлялась она скорее из чувства противоречия, нежели из настоящего нежелания давать Джеймсу, и тот имел все основания рассчитывать на отличное времяпрепровождение.
Стремительно приближающийся топот прервал Джеймса на полпути к успеху.
- Да ладно, приключение на пять минут – войти и выйти… Ну или не совсем на пять – это как сложится. – девушка, отчаянно краснея, в напускной непреклонности отводила от себя прильнувшего к ней парня, и он перехватил узкое запястье пальцами, поднеся к губам, - Тебе понравится.
- Дже-е-еймс, - он замер. Мученически прикрыл веки, осознавая, что вот сейчас смущенная девица выскользнет из его рук и устремится прочь, смущенная и пристыженная разоблачением; так и случилось, и на Харви Джеймс оборачивался с очень нехорошим выражением на бледном лице.
В зеленых глазах застыло немое «лучшебыэтооказалосьреальноважноиначеяпроклянутебядоседьмогоколена». Кривая ухмылочка не сулила Дэксу ровным счетом ничего хорошего – или, в общем-то… может, и хорошее тоже сулила, но только для Джеймса.
- Ха-а-арви, - он сложил на груди руки и наклонил голову к плечу, выжидающе глядя на кузена. Или не кузена? Джеймс запутался в их родственных связях, слишком обширных и сложных, и уже не мог сказать наверняка, кто кому брат, а кто кому – хуйня.
— Лили окончательно слетела с катушек, и считаю, что это все твое влияние, - парень вскинул брови, усмехнулся, но перебивать не стал. Чтобы Харви по собственной воле к нему подошел должно было произойти нечто поистине невероятное – новость же о том, что Лили склонна порой бесоебить, Джеймса не впечатлила. - но сейчас не об этом. Мне нужна твоя помощь. Вернее, это Лили нужна наша помощь. Я просто не смогу заснуть спокойно, если она действительно пойдет в.. Короче, ты идешь со мной, объясню все по дороге.
- Блять, Дэкс, тебе бы заголовки для Пророка писать – я уссыкаюсь от любопытства. – ну и во что могла влезть Лилс? Джеймс знал, что сестра давно перешла из категории непутевой мелочи в категорию вездесущих и крайне любопытных юных исследователей, лазающих где надо и не надо, и предпочитал ее в любопытстве не ограничивать. Пускай – набивать собственные шишки гораздо увлекательнее, чем быть хорошей девочкой. Джеймс бы не хотел, чтобы Лили стала хорошей девочкой, последовав примеру Альбуса, и, стоило отдать ей должное, Бабочка его ожидания пока оправдывала. – Ладно, веди. Но учти, если ты лишил меня секса из-за напрасной паранойи – придется обсудить компенсацию. Сечешь? – он поиграл бровями, окинул Харви голодным и чересчур откровенным взглядом, и только после этого рассмеялся.
…Когда они настигли Лили, приготовившуюся навострить лыжи в неопределенную сторону, Джеймс уже в общих чертах понял, с чем они имеют дело. И теперь пребывал в щенячьем, просто невероятных масштабов восторге – ебануться, почему идея пойти искать в смертельно опасное место, чтобы найти абстрактный артефакт, рискуя при этом остаться без головы не пришла ему самому?
- Тебя не отговорить, да? – Джеймс положил руку на плечо Харви, покачав головой, — Мы идем с тобой и это не обсуждается.
- Отговорить? Она же моя сестра, - с очевидной гордостью в голосе заявил он, - Лилс, детка, это охуительно бредовая идея, но мне так нравится, ты даже не представляешь. Ты уже придумала, как будешь сбегать за территорию? Потому что я знаю несколько отличных вариантов.
Он и сам по малолетству забирался в Лес из самоубийственного желания подружиться с кентаврами, так что примерно представлял куда и как им стоит двигаться. С легкой завистью посмотрев на карту в руках девушки, он кивнул:
- Палочку придержи до первого этажа. Думаю, вряд ли мы напоремся на кого-нибудь здесь. Чего встали? Мы идем или нет?
Джеймс приглашающе раскинул руки, зазывая младших последовать за собой, и пружинистым шагов направился прочь по коридору, к лестницам.
Отец, если узнает, мокрого места от него не оставит. Лили, разумеется, сделают скромный и назидательный выговор, но вот Джеймса, скорее всего, запрут на все каникулы в спальне, отобрав палочку. Что Гарри Поттер сделает с Харви предположить сложно – наверное, отдаст на растерзанию дяде Дадли…
Ну да похуй.
- Дэкс, расслабься. – Джеймс улыбнулся через плечо кузену и скользнул по нижней губе языком, - Я же с вами. Что может случиться?

ты никогда не сможешь понять насколько сильно мы в тебе нуждаемся

скорее океаны высохнут прежде чем он примет себя как неотъемлемую часть семьи. прежде чем поймет, что пользы этой связи гораздо больше, чем вреда. хоуп никогда не смирится с таким положением вещей. фрея и давина продолжают искать лазейки, но их попытки тщетны. проходят годы, девочка растет, но счастливым подростком не становится. ты пытаешься дать ей любовь и заботу за двоих родителей, но этого всегда будет мало. потому что хоуп знает, что отец жив. и думает, что раз он не находит ни минуты свободного времени - значит она ему не нужна. твоя дочь страдает. с этим нужно что-то делать.

я все вижу. как хоуп делает новые попытки связаться с тобой, но безуспешно бьется о закрытую дверь. вижу как ей больно, от того и мое сердце сжимается и едва бьется. я не всесильна, клаус. ты не прав, если думаешь, что хоуп достаточно одного родителя. что главное для нее - находиться в безопасности. она дочь своего отца, в чем внимании искренне нуждается. ты мог сохранить эту связь, не отрезать нить между вами, ссылаясь на очередные свои страхи. ее любовь безусловна, но чувствами нельзя пренебрегать.

клаус перестал отвечать на звонки, перемещался так быстро, что невозможно было связаться и с помощью писем (которые ты писала, чтобы ему становилось легко в разлуке, чтобы он продолжал чувствовать себя часть семьи и мог наблюдать за успехами дочери). он оставлял на карте кровавый след, утонул в своем безумстве. элайджа, его единственный компас и якорь больше не имел над ним власти. стерев память - эта часть пазла общей фотографии отделилась. теперь в ответе за семью была только ты. майклсоны не имели возможности приближаться к друг другу, а значит были бессильны.

поэтому, как только давина обнаружила его новую геолокацию, в точке которой он пребывал больше времени, чем обычно, ты, не раздумывая ни секунды, ссылаясь на срочную поездку, купила билет на самолет. тебе нужны были ответы. нужно было напомнить ему, что не ты одна ответственна за ее жизнь, не ты одна должна заниматься ее воспитанием, и не ты одна обязана быть рядом, радуясь ее победам и вытирая первые слезы. напомнить, что с каждым днем тишины он все больше теряет самое ценное.

арендованный дом, конечно же, не был бедным строением где-то на окраине, подальше от шумного города. занимать самое лучшее - было в его стиле. внутри было пусто и безжизненно, несмотря на интерьер. мебель покрытая пылью, обивка с въевшимися пятнами крови. на столике несколько бутылок дорогого бурбона - первое, что бросается в глаза. ты не на далеком от цивилизации материке, здесь так же работают вышки со связью. ему ничего не мешало набрать твой номер. просто клаус был занят чем-то другим, что, вероятно, показалось ему делом поважнее.

"всегда и навечно" было разбито на тысячи осколков ради спасения хоуп, и он был готов отказаться от самого дорогого. единственная надежда вашей семьи как скрепила ее, так и разрушила.

ждать пришлось долго. прикасаясь к окружающим его предметам, смахивая с них пыль, рисуя узоры пальцем на гладкой поверхности, ты представляла какой могла быть его жизнь в этих стенах. новое, но не последнее, пристанище. какие мысли наполняют его голову? удалось ли ему сохранить хоть частичку того света или все хорошее за прошедшие годы успела поглотить тьма? всего лишь догадки. ты здесь, чтобы сделать окончательные выводы, чтобы, как и дочь, не ждать его звонка. не писать смс перед праздниками, прося поздравить дочь, чтобы не портить праздник.

как только за окном стемнело, ты устало опустилась в мягкое кресло в самом углу гостиной. отсюда хорошо было видно входную дверь. листала фотографии из такой, казалось бы, далекой, прошлой, жизни, где были все вместе. редкие кадры с улыбающимися лицами. такие человеческие, честные эмоции. кадры, сделанные в промежутках между борьбой за жизнь, но не оставляющие ни налета той злости и боли. маленький ребенок в ваших руках еще не умел говорить, не начал познавать жизнь, но уже сделал для вас многое.

тебе хотелось бы, чтобы таких фотографий с каждым годом становилось больше. хотелось бы вернуть то время, чтобы хотя бы еще минуту насладиться чувством, которого с самого детства тебе так не хватало.

дверь открылась, впуская ползущую по полу линию лунного света. ты устало подняла голову и включила настольную лампу с изящным торшером на журнальном столике. сколько бы мыслей не было в голове, сколько бы предложений заранее не составлено еще до прилета в бухарест - этого всегда будет недостаточно. потому что всегда есть опасение,что этот разговор нужен только тебе.

- здравствуй, клаус. улыбка не меняет грустного усталого взгляда матери, которой нужна помощь. - нам нужно поговорить. добавь еще что-то, оттяни неизбежное. - так больше продолжаться не может. хоуп нужен отец. она задает вопросы, а я не могу объяснить дочери почему для ее отца находятся дела поважнее. неужели так трудно хотя бы иногда отвечать на звонки?

Хищник в ловушке. Утопает в безумии от боли, застряв в капкане. Хищник в клетке с раскаленными прутьями и клетка с каждой секундой все сжимается и сжимается, из де ва ет ся. Вот-вот обожжет, клеймит неизбежностью. И дикому зверю ничего не остается, как огрызаться, скалить зубы, будто бездушный и бесчувственный металл дрогнет перед его свирепостью и, содрогнувшись, отступит. Но выбор у зверя невелик, да и тот – не сказать, чтобы спасение: смиренно и достойно принять поражение, позволив решетчатым стенам камеры сомкнуться или же, пустолайкой, огрызаться на неумолимого противника, терять силы и достоинство в своих попытках устрашения. Мой противник – тысячи тысяч разочарованных и свирепых жителей внутреннего мира девчонки. Часть из них собирает хворост и ставит столб, чтобы сжечь меня на раз и насладиться этим зрелищем, а другая – маршем, в ногу, спешит поймать меня, загнать в тупик и под конвоем привести на аутодафе. Огонь их факелов ослепляет, обжигает роговицу глаз, что хочется закрыть лицо руками, лишь бы не ослепнуть, но я упрямо смотрю на это движущееся кострище злости, чувствуя, как разъедает глазницы. Жар их гнева опаляет лицо, словно огнедышащий дракон движется мне на встречу. «Трус» звучит так презрительно, кисло, е д к о, что сводит скулы. Каждое слово щелочью оседает внутри, разъедая тело _ сознание, словно дешевую позолоту. Я кривлюсь, а в глазах острым стеклом, сверкает неприязнь, ненависть к этим словам. Или к самому себе? Потому что слова Джордан с у щ а я п р а в д а. Сцепляю зубы, смыкая губы в тугую линию. Последний раз позволю этой дерзости выплеснуться через край, а потом – пусть проваливает. Достала. В этой девчонке нет никаких стоп-кранов, пора бы ей уже научиться быть сдержаннее. Пусть учиться, только подальше от меня. Сколько таких Хэлов Райдеров нужно, чтобы сломать ее? Один? Или десяток подряд? Чем больше она говорит, тем сильнее мне хочется сломать ее, перекрутить, выпотрошить это безумство. Еще минут десять в моей компании и ей будет достаточно меня одного, чтобы стать чужой в собственном мире. Жаль? Ей жаль меня? Не остаюсь в долгу, подарив Брукс презрительную усмешку. Пусть побережет свою жалость для других. Или для себя. Она ей еще очень пригодиться в будущем, а меня жалеть не надо. Ненавижу эти порывы. В темноте мне привычно, комфортно. Я знаю, чего ожидать и какие демоны прячутся по углам. Мы с ними сдружились, без малого двадцать пять лет вместе и они единственные, кто не покидал меня никогда. И знаете, быть может, это крайнее безумие, но они и не предавали. Сможет ли кто-то похвастаться в таком? Едва ли. От тварей, вроде тех, что живут внутри, не ожидаешь ничего праведного и ч е л о в е ч н о г о. Характер их расписан задолго до появления мира. Чувства их однобоки, одноцветны, но очевидны, а все это… Все то, о чем так запальчиво рассказывает Брукс и многие до нее_ и после нее – лицемерная фантазия слабого разума, не способного смириться с истинной реальностью. Фанатики на свой лад, но такие же истовые, верующие в эфемерное и несуществующее. Не нужна мне такая религия и, если на то пошло, то я поклоняюсь своим идолам, пусть хоть разорвут в клочья эти гребанные праведники, верящие в любовь, доверие и Христа. Снисходительность ее сдавливает горло, давит на трахею, не давая сглотнуть, вздохнуть, кинуть что-то ответное. Лишь кривить губы в ненависти, позволяя этому вулкану опустошить себя, наконец, да сжимать кулаки, сдерживаясь от недопустимого. Бить девушек, если они не сверхъестественные твари, не в моих правилах. Несмотря на свою проницательность, Брукс так и не поняла, что мы живем в совершенно разных плоскостях _ мирах _ вселенных и, что привычно для нее, для меня же чуждо, дико и опасно. И без нее я прекрасно знал, от чего бегу, но сейчас, когда всю правду кидают мне в лицо, словно ворох грязного, разорванного тряпья, я лишь еще больше свирепею, злюсь на Брукс за то, что она вытащила со дна «бельевой корзины» это спрятанное, постыдное барахло, а теперь перебирает, надсмехается, жалеет. Словно бездомного, грязного мальчишку, который не отзывается на ласку и попытки приручить его, показать мир-на-картинке, а не ту серую реальность вонючих подворотен и черствого хлеба, к которой он давно привык. Мол, мы такие благородные, добрые и человечные, что хотим подарить этому оборванцу то, чего у него никогда не будет, если не примет дар. Ч е р т о в ы благодетели. Ваш мир еще более хрупок, чем мир этого мальчишки. Пошли вон, без вас он сильнее и выносливее. Не нужно вашей гребаной жалости. В горле клокочет злость, бьются все жестокие слова, которые хочется выплюнуть на обвинения Брукс, ударить ее снарядом точно в цель, чтобы заткнуть, свалить наповал, дабы больше не встала, но вместо этого позволяю хлестать себя по щекам словами. Позволяю поверить ей, что вроде как заслужил. Но я изначально не обещал ей ничего и более того, показал сразу свое отношения к этой тупой идее «научить Хэла работать в паре». Джордан – разъяренная фурия, лишь только волосы от жара не шевелятся подобно щупальцам медузы, но уверен, что в один миг могут обернуться вокруг моей шеи, ужалить до белой пелены в глазах, да задушить, чтобы избавить этот мир от такой неблагодарной сволочи. Я напряжен до предела, словно туго натянутая струна. Если хоть дотронешься до колок, то порвешь тонкие «нити», да поранишь руки. Мое тело готово реагировать на каждый ее выпад, но она лишь болтает, болтает и болтает. Бьет своим любимым оружием. Тем самым, от которого я «бегу в ужасе». В голове протяжной тонкой «ми» жалобно звенят нервы, когда Брукс привстает на носки, чтобы дотянуться до меня и ужалить больнее: не только словом, но полуприкосновением – призраком оного, дабы довести до крайней безумной ярости. Взрывоопасно Воспламеняемо. Если чему-то там внутри есть еще гореть, то достаточно лишь одной жалкой искры_провокации, а в провокациях Брукс знает толк, словно и была для этого рождена. Личный сорт провокаций Хэла Райдера. Ведь что-то в этом мире должно было разрушить его жизнь, не так ли? Пристальный немигающий взгляд. Сколько храбрости горит в ее глазах, пока она смотрит на меня. Я же ответно сверлю ее взглядом, давлю морально, своей силой, чтобы сломать, чтобы отвела свой чертов взгляд, проникающий мне прямо в голову, под черепную коробку, чтобы паразитом вгрызться в мозг, опухолью сожрать каждую клеточку сознания. Моя личная карцинома, ну здравствуй. Найди себе другого кролика для экспериментов. - Не переживай, я уж как-нибудь справлюсь, - едко парирую я, на ее монолог, полный жалости и ненависти. Она, словно дилер, предлагающий мне дозу. Мир без наркотиков сер и уныл, попробуй, Хэл, тебе понравится. Твоя жизнь наполнится смыслом, чувствами, яркими красками. И ты больше не захочешь жить в своем прошлом. Ну же. Давай. Ширнись, чертов упрямец. Этот мир полон наркоманов, стань одним из них. И я знаю, что именно так и будет. Всего лишь одна доза и ее будет достаточно, чтобы потом уже никогда не соскочить. Вымершим существом быть не так уж и плохо. Одним единственным. Уникальным. Быть может, в книжках напишут, сочинят истории и снимут фильмы, как о динозаврах. Все лучше, чем быть безликой блаженной массой. Провожаю девчонку пристальным суровым взглядом, все еще не отпуская напряжение из мышц, словно цепных псов с поводка. Она не все сказала, это очевидно. Не особо эпичный _ эффектный уход, я жду продолжения. Я жду завершения. Окончательного. Долгожданного. Жду с нетерпением и каким-то трепетом. Вот, еще секунда, и все будет кончено. Спасение близко, сделай только еще один шаг Брукс, распахни дверь и уходи. Внутренне, я жду этого стартового хлопка закрывшейся двери, чтобы выдохнуть, но Джордан оборачивается, медлит. Будто читает мои мысли и снова все делает назло мне. Какая-то незначительная фраза для отвлечения, пока ее мышцы напрягаются, а рука взлетает вверх, чтобы садануть меня по лицу. Рефлекторно перехватываю ее руку за запястье. Пощечина, теперь уже не словестная. Что ж, она ведь все-таки женщина в первую очередь, а только потом солдат. Вторая рука попадает в ту же ловушку. Слишком опрометчиво и предсказуемо, ей следовало действовать по-другому, хотя не факт, что было бы эффективнее. Злобно усмехаюсь, сжимая тонкие запястья с такой силой, будто собираюсь сломать их. Безвыходное положение напарницы приносит мне удовольствие, а ее детские выходки поднимают из глубин смех. Ей осталось лишь ножкой притопнуть, да крикнуть капризно: «Стража! Взять его!» Только вот на помощь ей никто не придет. Маленькая принцесса попала в руки к отъявленному бандиту и отпускать ее просто так он не намерен. Пташка трепыхается, пытаясь вырваться, а дикий хищник голодно скалиться, уже давно желая разорвать птенчика на части, чтобы не чирикал над ухом. Ее обжигающий взгляд оплавляет мое лицо. Я чувствую, как кожа лоскутами сходит с черепа, являя неприглядную суть, доселе прикрытую бренной оболочкой. Он пробирается через глазницы все дальше, сжигая изнутри ненавистью и жаждой расправы. Я жажду растерзать _ разложить ее на молекулы не меньше. Сдохни, проклятая соблазнительница, уйди из моей головы. - Не смей,- рычу я сквозь зубы, прижимая ее к стене и, отпуская запястья, тут же впиваюсь крепкой хваткой на горле. Ее глаза расширяются в удивлении, она хватает ртом воздух. «Стальной ошейник» пальцев сжимается, не давая дышать,- Не смей,- повторяю твердо, словно вбивая каждую букву в упрямый мозг, наклоняясь ниже и горячо дыша в лицо, а потом чуть в сторону, обжигая нежные девичьи ушки своей яростью,- Иначе я переломаю все твои кости, и никто тебе не поможет, - в груди яростно, ощутимо бьется каменное сердце, разрывая костную клетку. Я чувствую, как меня начинает накрывать очередная волна гнева, а Брукс между тем замерла в ожидании. Ее кулачки уперлись мне прямо в грудь, но не давят, не пытаются оттолкнуть. Всего лишь шаг до безумия, стоит только дернуть рукой и хрупкие кости с щелчком выйдут из пазух, сломаются, обезличив жертву. Я вновь перевожу взгляд на Брукс, наслаждаясь ее смятением и беззащитностью. Сама окрестила меня бесчувственной сволочью, так пожинай плоды. Убью или просто напугаю? И я сам не знаю, что сделаю в следующий момент, потому что меня накрывает. Не успеваю сделать глоток кислорода, меня швыряет в водовороте бушующих эмоций и желаний. Меня импульсно толкает не в ту сторону, швыряет об острые скалы. Прямо в кострище гореть заживо. Задворки сознания противными сиренами орут _ вопят: «Сдохни, сдохни, сдохни», пока я, словно зверь на охоте в один «прыжок» преодолеваю эти жалкие миллиметры до нее, впиваюсь в ее губы яростным поцелуем, вторгаюсь в ее болтливый рот своим языком, а сердце продолжает свой спринтерский бег, разбивая кости на мелкие осколки, впивающиеся в мою плоть изнутри. Ослабляю хватку на шее, но вздохнуть выйдет едва ли. И вовсе убираю пальцы с горла, вплетая их в длинные волосы на затылке, прижимая губы Джордан к себе еще плотнее, чтобы поцелуй был еще глубже. Еще яростнее. Еще смертоноснее. Тебе не убежать. Ты ведь так этого хотела. Так получай.

A song for your heart, but when it is quiet,
I know what it means and I'll carry you home.

Эта дорога слишком длинная. «Подольше бы не заканчивалась». Ровное серое полотно. Это могло бы хорошо успокаивать, если бы на сером, слегка монохромном как устаревшие кадры, не представлялось так хорошо перед глазами всё, о чем стараешься не думать. Например, официальное фото в строгой рамке, которое не имеет ничего общего с её ослепительной белозубой улыбкой. Обычно после она тут же сплевывала песок и грубо выругивалась, но оно того стоило. «Здесь совсем нет песка». Серое полотно дороги, аккуратно простроченное по бокам белой лентой, а за ним черная как ночь земля, грязная и влажная на руках, и лес – гектары труднопросматриваемого леса, как будто отличная декорация для психологического триллера. Но в голове километры песка и обожженных солнцем рыжих камней, едкий соленый пот по лицу и временная глухота в правом ухе от близко разорвавшегося снаряда. Он зажмурил глаза, чтобы превратить картинку в черноту, и почти потерял управление мотоциклом на долю секунды.
- Прости, детка, - Дейл саркастично ухмыльнулся в сторону пристегнутой за спиной собаки, переживающей секунды растерянности из-за резкого пробуждения во время остановки. Серый амстафф широко зевнул и встряхнул крупной мордой, разбрызгивая сонные слюни во все стороны света. – Отлично! Эуу-брр!
Оранжевая погремушка с его именем в графе «пациент» появилась в ладони мужчины. Рассуждать наполовину пустой или наполовину полный этот сосуд одинаково тщетно, когда дело касается нейролептиков и сиозс, - вопросы философии точно отходят на второй план. Дейл закинул таблетку в рот и запрокинул голову назад, как будто это хоть когда-то кому-то помогало проглатывать этот шершавый мел. Обычно сидя на скромном пластиковом стуле в огромных хорошо освещенных помещениях капитан Нейтан Дейл выглядел уверенным и почти расслабленным, знающим выход из любой ситуации, подбирал самые нужные и емкие слова, чтобы ободрить или успокоить. Обычно, просыпаясь в своей квартире посреди ночи от слишком натуралистичных кошмаров, он хватал пистолет и скатывался в безопасный угол комнаты, не успевая понять, что эти блики на стеклах и полоски света на потолке – только следы фар видавших виды ночных такси, только и всего. Сколько времени прошло?
Медленно в голове утихли взрывы, взмахи вертушек и хаос голосов на разных языках. Запах тяжелой хвои сменил в носу фантомный смрад разогретой под солнцем крови и смерти.
Примерно через час зеленую природную ограду вдоль дороги прервала классическая табличка «Добро пожаловать в Фолл Ривер! Насление…» и дальше не четко.
- Добро пожаловать домой, - грустно проговорил куда-то в пустоту Дейл, как будто там его кто-то должен был услышать, и попытался свериться с GPS в телефоне, но мобильная сеть была против этого. Он оглянулся по сторонам и решил, что в данной ситуации нет ничего подозрительного – едва ли этот лес кишел вышками сотовой связи.
Ориентируясь по памяти, Нейтан продолжил путь.
- Это должно быть где-то здесь, - наконец остановился он на съезде с уже прилично уставшей дороги. О том, что дальше что-то есть намекали только две наезженные полосы от колес, которые уже тоже успели порасти травой.
- Немо, рядом, - отдал команду Дейл, отстегивая от мотоцикла потасканную дорожную сумку со скромными пожитками, половину внутреннего пространства которой занимала урна с прахом и аккуратно сложенный в треугольник звездно-полосатый.
Его ноги в тяжелых ботинках ступали почти наугад, продираясь сквозь поросль травы, но перед глазами были затягивающие вниз раскаленные пески. Нейтан не к месту вспомнил, как тащил ДжейДжей на себе, вытащив из под обломков взорванного дома, обрушившегося на головы отряда. Тогда она две недели валялась в военном госпитале и бредила возвращением в строй. Она получила пару сломанных ребер, а он – очередную благодарность за отвагу. «Ты гораздо отважнее меня», - говорил он. «Именно потому ты главный!», - отшучивалась она. В молодости их как никого объединяла безудержная бравада, стремление доказать всем и вся свою силу и значимость. После первой командировки в Ирак они все выросли окончательно и бесповоротно, но не все готовы были это признать, испытывая подобие стыда перед собой прежними – смелыми и бесстрашными.
Поваленный на землю почтовый ящик нашла Немо, хотя интерес собаки к ржавой жестянке быстро угас. «Дженкинс». Нехотя проверив содержимое, Дейл обнаружил несколько писем с печатями прошлых лет, одно из них от Дженнифер. Тяжело вздохнув и похлопав ветхими, испорченными погодой, бумажками о раскрытую ладонь, он продолжил идти в направлении дома, хотя уже сам перестал надеяться на то, что что-то там найдет.
Когда-то здесь жила семья, и были дети, и смех, и пикники у реки, и бархатистые фиалки в цветных горшочках. А сейчас только ветер терзал наглухо закрытые ставни и складывал траву во дворе объемным ковром. Больше сотни раз Нейтан прокручивал в голове, как скажет родителям Дженнифер о том, что она была героем, что она была потрясающим человеком, лучшим другом и солдатом, каких не заслуживает эта страна. Он представлял, как будет сидеть на старом продавленном диване, укрытом самодельным пледом, а остывший чай все так же не будет лезть ему в горло. Он обещал ДжейДжей, что однажды лично отвезет её домой. Каждый из них знал, что их последний путь домой может быть таким, но каждый лучший друг или командир надеялся на счастливый финал.
Слишком очевидно, что дом давно закрыт и в нем никто не живет, но Дейл все же приказал собаке пробежать кругом.
- И что нам делать? Есть идеи? – Снова спросил он у пустоты, как будто в ней кто-то был. Перебрал содержимое своих карманов и личных вещей Дженнифер, Нейт нашел связку ключей со смешным девчоночьим брелоком. Сомнительно, но попробовать стоило.
Замки на старой двери поддались не сразу, мужчина уже готов был даже оставить попытки, но вдруг дверь приоткрылась со скрипом и выпустила во двор затхлый запах пустоты и заброшенности. Скрипнули половицы крыльца под ногами. Он сделал шаг назад и присел на верхнюю ступеньку, оставив сумку рядом.
- Ну, вот ты и дома, солдат Джейн, - опираясь локтями на колени, спокойно проговорил он, не имея ни малейшего плана, что делать дальше.

Мир вокруг стремительно качается и плывёт. Он старается дышать глубоко и размеренно, сражаясь с тошнотой, но боится закрыть глаза или зажмуриться, словно это вернёт его обратно во тьму.
Он осматривается медленно и внимательно, но вопросов в голове становится только больше, и на главный из них он не может найти даже намёка на ответ.
“Где я?”
Потолок белый, а стены выкрашены в бледный зеленый цвет. Всё кажется до омерзительного стерильным. В комнате почти ничего нет из мебели, рядом пищит какой-то аппарат, на экране скачут графики и цифры.
С трудом он садится и непослушными пальцами сдирает из-под рубашки липкие датчики. Монитор рядом пищит неистово и мерзко, этот звук вонзается в него, словно сверло. Одной рукой он касается лица, давит на висок и лоб. Чувствует себя так, словно его голова сейчас разломится на части. На вторую опирается, пока встаёт. Его качает, и он хватается за монитор, чтобы не упасть.
Дверь открывается, и в палату заходит мужчина. Медбрат в успокаивающем жесте выставляет руки перед собой, говорит:
— Спокойно, всё хорошо.
Подходит ближе и осторожно добавляет:
— Вы в больнице. Вы помните, что с вами произошло?
И тут же, не давая ему время на ответ или осмысление происходящего:
— Как вы себя чувствуете?
Но он не может понять смысл – голова неподъёмно тяжёлая.
— Как вас зовут?
Он открывает рот с намерением послать или огрызнуться, но с губ так и не срывается ни звука. Несколько секунд он не может вспомнить. В голове вертится перекрывающее само себя эхо: “Как вас зовут?” – и картинка плывёт сильнее, идёт рябью.
— Я… не… — сдавленный хрип едва может расслышать он сам. Это не ответ, скорее попытка вцепиться в ускользающую идентичность, в то, кто он вообще такой. Имя, номер телефона, страховки, счёта… номера, номера и цифры, которые что-то значат, как-то определяют его жизнь. Но он не может ничего вспомнить.
Он закрывает глаза, с силой зажмуривается.
За закрытыми веками на короткое мгновение отпечатывается только жирный чёрный дым. Человек напротив огня, а в огне пляшут другие огни и корчатся тела, горло саднит, за музыкой он едва слышит свой голос, но ему всё равно — внутри плещется такая злость, что едва выходит дышать.
Он действительно не может сделать нормальный вдох.
Сны, глюки или воспоминания – не разобрать. Он шарахается назад, врезается спиной во что-то, и сверху сыпется, стеклянно и металлически звенит вокруг. В лопатку впивается острый угол, но он чувствует боль словно сквозь толстый слой полиэтилена; думает – сквозь слой ваты; видит – сквозь голубоватую рябь. Прежнюю ясность смывает и размывает, будто волнами, набегающими на следы на песке.
И он падает, потому что тело не слушается. Оно словно чужое и не принадлежит ему. Оно отзывается болью, которая вспыхивает в каких-то отдельных уголках и при этом сразу везде. Он чувствует под ладонью холодный пол палаты. И как мурашки бегут по спине вдоль позвоночника. Как мир отчаянно качается, но никак не может перевернуться, а боль граничит с неподъемной тяжестью в голове, которую с каждым новым быстрым ударом сердца вытесняют непонимание и страх.
Его сгибает пополам прямо на полу. Он судорожно хватает ртом воздух, чувствует, как холод течёт в горло с каждым вдохом, как голову ведёт от переизбытка кислорода, но не может остановиться. И всё равно чувствует, что задыхается.
Это бессмысленно, тупо, бредово и невозможно. Он не понимает, что происходит, и чувствует страх, такой яркий и острый, что его, кажется, можно потрогать. Страх холодом растекается от затылка по позвоночнику, сковывает грудь, руки и ноги, не даёт пошевелиться, мешает думать, и от этого он окончательно теряет контроль.
Он бьётся лбом об пол, голова словно раскалывается пополам, картинка крошится, вспыхивает и гаснет.
Когда он снова открывает глаза, то щурится на слепящий свет. В носу хлюпает; он видит яркую кровь, рассыпавшуюся по полу и рукам, липкую, обозначившую крошечные трещинки холодной белой плитки и каждую морщинку на коже. Новые капли падают вниз; он пытается вдохнуть и кашляет, когда кровь попадает в горло.
Дёргается, когда кто-то подхватывает его подмышки, дёргается ещё раз, когда его тащат наверх. Руки, которые держат его, крепкие, но тот, кто держит, не ждёт сопротивления, и поэтому ему удается вырваться. Шарахнуться в сторону, прижаться к стене спиной, вжаться в неё. Посмотреть в глаза тем, кто ввалился в крошечную палату – их столько, что в ней совсем не осталось места.
— Спокойно, — говорит один и выставляет перед собой руки, будто пытается показать, что он не опасен. На самом деле просто собирается подойти ближе, — спокойно…
Он обводит взглядом повернутые к нему лица — сосредоточенные, собранные, глядящие кто испуганно, кто холодно, кто с жалостью, а кто оценивающе. Он вскидывает руку, и на ней тут же повисают, заламывают её назад. Он чувствует одновременно облегчение и ярость.
И сильнее всего желание всё это прекратить — как угодно.
Ему не удается вырваться, зато получается ударить того, кто его держит, лбом в переносицу. И затем ещё раз, так, что перед глазами всё плывет. Руки, что держат, разжимаются, но на него сразу наваливаются сверху.
— Да вколите уже транквилизатор!
Прижимают к полу.
— И осторожнее, мать вашу.
Вжимают щекой в холодный пол.
Он напрягает все мышцы, но не может сдвинуться ни на сантиметр. В шею жалит холодной иглой, и он чувствует вливающийся сквозь неё препарат. Пытается вырваться, но они держат его крепко, надёжно. До тех пор, пока его силы не тают, не утекают прочь, как вода.
И он снова отключается.

Он открывает глаза и несколько секунд бессмысленно пялится в потолок. В это время он даже не берётся понимать, как себя чувствует. Просто… смотрит и ни о чём не думает. Это максимум его возможностей.
Накачанное транквилизатором, анальгетиками и хер пойми какой ещё фигней тело отказывается слушаться, а сознание готово снова отключиться.
Потом в поле зрения появляется чья-то голова; он щурится, морщится, но всё же фокусируется на чужом лице.
— Как вы себя чувствуете? — Спрашивает его доктор.
У мужчины тёмные волосы и внимательные карие глаза за стёклами очков в роговой оправе.
Он медленно моргает.
Доктор переглядывается с кем-то вне поля его зрения, с кем-то, кто тихонько звенит инструментами сбоку. Потом снова смотрит на него.
— Дежа-вю, — хрипло произносит, прежде чем доктор снова открывает рот.
— Что? — Его вежливо переспрашивают, позвякивание ампул и лоточков затихает.
— Дежа-вю, — повторяет, — у меня уже спрашивали это раньше.
Возня сбоку возобновляется. Он скашивает глаза, с трудом поворачивает голову, но ещё до того, как увидит, знает, что там хозяйничает женщина. Он чувствует её духи: мягкий древесный аромат, все ноты которого он не может распознать. Женщина строгая и холодная, с очень чётко очерченной линией губ и взглядом, цепляющим, словно рыболовный крюк.
Она набирает из ампулы препарат, проткнув крышку тонкой короткой иглой, затем поворачивается к нему и наклоняется. Сгиб локтя холодит спиртовая салфетка.
— Антиоксидант, — говорит доктор, заметив, как напрягается его рука. — Он повысит устойчивость головного мозга к гипоксии.
— Пожалуйста, расслабьтесь, — произносит женщина. Это должно звучать как просьба, но ощущается как приказ. Она вводит иглу, не дожидаясь, пока он последует её совету.
Он глубоко вздыхает, сжимает и разжимает кулак, пытается пошевелиться. Осторожно приподнимается на локтях и пытается рассмотреть свои руки.
— А это зачем? — Спрашивает и осторожно тянет эластичную ленту, уходящую от наручника под койку.
Что было до того, как он отключился, помнит смутно. Кажется, он пытался разбить голову. Не уверен, кому именно.
— Для вашей безопасности, — сразу отвечает доктор.
— Можно снять?
— Как только мы будем уверены, что вы не навредите себе.
Он тихонько хмыкает, но пока не настаивает.

- Мерфи, проваливай отсюда,- с трудом, но, все же выхватывая из пальцев Линча бутылку с пивом, велит бармен. Мерфи возмущенно приподнимается с места, вырастая над стойкой, как гора, и дотягивается до бутылки без этикетки в зоне бармена. Туда, куда вообще-то посетителям тянуться нельзя. Бармен чертыхается, но забрать и эту бутылку у него не выходит. Линч лыбится, как дурак, дразня мужика за стойкой.

- А если не уйду, то что? – даже не нюхая содержимое бутылки, он отправляет неизвестный напиток в рот. Ему не важно, что там, главное, чтобы горело: потом или после – детали.

- Иначе тебя заставят…- со спины появляется вышибала любитель, работающий, наверное, за «спасибо» в баре. Линч чуть поворачивает голову в сторону пришедшего и хмыкает. Маловато будет для того, чтобы его заставить.

- А заставлялка не отвалится? – издевательски ухмыляясь, с вызовом спрашивает Мерфи. Адам делает злобный устрашающий шаг к оборотню, грудью толкая его к стойке. Кулаки сжимаются, оповещая о том, что вышибала готов его ударить. Славненько.

- Не связывайся с ним, Адам, он дебил на всю голову,- отзывает своего ручного песика бармен.

- Я скорблю, - буркнув в горлышко самопального самогона, отзывается Линч и расстраивается, когда Адам отходит, предпочтя не связываться с дебилом Линчем. В Лейквуде с ним уже мало кто хочет связываться и это ужасно его печалит,- Что это за дрянь такая? Есть еще? – допивая остатки, спрашивает Линч, рыская взглядом по зоне бармена и полкам за ним, чтобы найти еще бутылку без этикетки.

Дрянь была и правда хороша. Следующее место, где обнаруживает себя Мерфи – это собственный диван, в окружении кучи пустых бутылок. Голова пульсирует от боли, вызванной громкими звуками и слишком ярким миром. Линч морщится, смачивая рот слюной и облизывая губы, закрывает голову рукой, не собираясь возвращать в этот слишком яркий, радостный мир и к слишком яркой и энергичной Шиене, снова вытащившей его из похмельного забытья. И как она, черт возьми, снова попала к нему в дом?

- Уходи,- ворчит Мерфи беззлобно, отмахивается от девочки. От возвращающихся в голову мыслей начинает подташнивать, к тошноте прибавляется затекшая шея от неудобной позы, во рту словно кошки насрали, но для Линча это самое естественное состояние, свидетельствующее о том, что он еще жив. Какая жалость. - Сгинь, Уайт,- почти умоляюще протягивает хрипом волк.

У этой девчонки, черти бы ее побрали, всегда утро доброе, а мир красив и прекрасен. Ее жизнерадостности позавидовал бы сам Иисус, только Мерфи не он и ему не завидно. Без особого любопытства, не меня при этом позы и, не отнимая руки от головы, Линч приоткрывает один глаз и пытается разглядеть мутную картинку перед глазами. До носа доносятся приятные запахи еды, что тут же вызывает прилив тошноты. Мерфи морщится, но просыпается, видя банку пива в руках девочки. Забирает жестянку из рук Уайт, а та бесцеремонно спихивает его ноги с дивана и усаживается рядом. От ее веселого звонкого голоса у него раскалывается череп. Недовольно, все так же морщась от лишних движений, Линч усаживается на месте и откидывается на спинку дивана, снова прикрывая глаза и прикладывая жестяную банку ко лбу.

- Я обожаю пиво, которое ты приносишь,- хрипит Линч и снова сглатывает жалкие крохи слюны, чтобы промочить горло. За стенами дома слышится скрежет и скулеж,- Снова притащила эту дворнягу ко мне? Опять загадит весь газон,- ворчит оборотень, хотя назвать «газоном» те заросли во дворе нельзя даже с большой натяжкой. Откупорив банку и сделав глоток, мужчина расслабляется, чувствуя, как живительное пиво разливается в организме и сглаживает «недовольство»,- Чего пришла? - не слишком дружелюбно и гостеприимно (и совсем неблагодарно!) спрашивает Мерфи, но беззлобно. Он понятия не имеет, чего Шиена таскается к такому неблагодарному придурку, приносит ему еду, стирает его вещи, убирается в его доме. Ей что, заняться больше нечем?

Шиена поджимает губы, потому что от одной только мысли о запахе к горлу подкатывает тошнота, а пустой желудок скручивает узлом. Хорошо, что она не успела позавтракать, потому что гарантировать, что ее не вывернет если не сейчас, то позже, девушка не может.
Она никогда не была неженкой, да и за несколько лет работы в больнице разного навидалась. Шиена не приходила в ужас при виде крови, даже если этой самой крови не просто много, а слишком много. Спокойно реагировала на иглы и необходимость вводить их под кожу. Помогала зашивать различные раны и обрабатывала их же. Ее не пугал вид гноя и его запах, не чувствовала она тошнотворной брезгливости и при необходимости ухаживать за лежачими больными. Но сейчас все воспринимается как-то сильнее, словно острее, и все в ней противилось предстоящему столкновению с неприглядной реальностью.
И чутко спящая в душе волчица настороженно наблюдает за происходящим и недовольно ворчит. Ей тоже не нравится то, что происходит.
— Ладно, — выдыхая, Шиена невольно задерживает ненадолго дыхание и совершенную пустоту в легких, а потом поднимает выше голову и нос и медленно втягивает окружающие запахи: хвои и листвы, земли, прохлады и тины от озера. Серая радужка глаз отливает золотом и янтарем, ушей касается многоголосый шелест деревьев, потревоженных ветром, и перекликивание каких-то пичуг. Уайт думает, что птицы — это хорошо. Абсолютная тишина в лесу стала бы для них дурным знаком.
— Я про обычную охоту, в человеческом обличье и с ружьем, — несмотря на то, что Шиена присматривает за Мёрфи уже около трех лет, она плохо его знает. Точнее, в основном она знает о нем и его жизни то, о чем все и так говорят, а сам Линч не самый разговорчивый собеседник. Оно и не удивительно, волчица тоже не хотела бы не то что рассказывать о своей жизни и всех потерях, но даже вспоминать.
Но что-то ей подсказывает, что он вспоминает. И вспоминает слишком часто, и поэтому постоянно прикладывается к бутылке, чтобы хоть ненадолго заглушить все то, что навсегда останется с ним и никогда не принесет ему покоя. — Охотимся, да, но я мало что помню с полнолуний, — это не тоже самое, что в самый первый раз, когда последнее, что помнишь, это боль, а потом просто темный провал без единого намека на происходящее. Потом ей было одновременно странно, страшно и любопытно быть наблюдателем и “пассажиром”. Теперь же… наверное, она привыкла и доверяет своей волчьей подруге, поэтому большую часть ночи пребывает человеческой частью сознания в состоянии близком ко сну.
— Ага, — облизав пересохшие губы, волчица кивает и какое-то время дышит неглубоко и прерывисто, чтобы не почувствовать вкус разложения, пока снова накатившая тошнота не отступает.
Разговор не клеится, да и не нужно это. Они большую часть времени настороженно прислушиваются к окружающему их лесу и стараются уловить среди множества запахов тот единственный, что им нужен. Шиена вздрагивает, когда Линч ее останавливает, выставив перед ней руку, чтобы она не прошла дальше.
Девушка оглядывается по сторонам, но ничего не замечает. Потом опускает взгляд к земле, куда устремлено все внимание Мёрфи, и вздрагивает еще раз, когда палку с отчетливым холодным щелчком перебивают стальные челюсти капкана. Между лопаток словно проскальзывает холодная змея, а сердце отчаянно и быстро бьется где-то в горле. Это страшно, потому что не просто рассказы пьяных мужиков в баре, а самая настоящая реальность. Это жутко, потому что жертвой охотника может стать не только зверь, обычный или проклятый, но и простой человек. Сомкнись эти железные челюсти на ее лодыжке и голени, и кости придется собирать по частям, никакая регенерация не поможет потом избавиться от хромоты.
Поймав взгляд Мёрфи, Шиена кивает, давая понять, что все поняла. И, оглядевшись по сторонам, замечает и поднимает с земли длинную палку, чтобы вести ей по земле перед ними. Внимательность — это хорошо, но лучше проявить дополнительную предосторожность.
Они заходят глубоко в лес, когда находят первый волчий труп, попавший в стальные силки. Широко раскрытыми глазами девушка смотрит на изувеченное тело, поджимая губы и задерживая дыхание. А потом отводит взгляд, не в силах смотреть на эту картину.
“Это просто волк”, — резонирует и эхом отражается в мыслях, пока взгляд Шиены останавливается на том, что лежит в отдалении от них. Метрах в двадцати, наверное? Может, даже больше. Слишком далеко, чтобы с уверенностью утверждать, что это именно то, что они искали. Но сердце спотыкается, а потом словно замирает и падает в пропасть, потому что нет ни единого сомнения, что там лежит не просто волк.
Первая пара шагов получается нетвердой и неуверенной, а потом Шиена отбрасывает в сторону палку и бегом направляется к еще одному волку. И чем ближе оказывается, тем сильнее чувствует и понимает, что это оборотень. Скорее не по внешнему виду, а по какому-то остаточному чувству, которое безошибочно позволяет им чувствовать себе подобных.
Падая на колени рядом со зверем, она оглядывает окровавленную морду и шерсть на развороченном, словно из его нутра что-то достали, боку, изломанную лапу и торчащими из нее белыми осколками костей. Осторожно касается ладонью загривка, словно боится причинить ему еще большую боль, ласково запускает пальцы в густую и мягкую шерсть.
Вервольфы после смерти обращаются в людей, но у проклятой части стаи нет такой милости и возможности. Они даже не узнают, кто это и часть чьей семьи, кого они потеряли и с кем должны проститься. Слезы щиплют глаза, и Уайт сдавленно всхлипывает, стараясь задушить рыдания.

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Мне всегда тяжело и я не помню когда был момент, чтобы было иначе.
Сожаление, волочащее с собой кусок счастья на привязи, как ребенок сломанную машинку на веревочке. Сожаление о том, что другом казался, а не был; о том, что так и не стал тем самым взрослым, который понимает, что такое «друг» и может так структурно описать все критерии, чтобы можно было просто следовать им и быть лучшим; о том, что очень хотел отдать Уиллу весь свой мир, забывая, что мир его сплошное заражающее ничто, где никто не смеет задерживаться; о том, что вопреки желаниям Уилла, не был другим человеком, таким, который был бы достоин теперь прощения за… ошибку?

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Мне тяжело против этого бороться.
Печаль, пинающая свернутый в плотный, но промятый комок восторг, как ребенок, играющий в футбол в одни ворота сдутым мячом. Печаль о том, что не хватило когда-то смелости оттолкнуть пучеглазого подростка и дать тройке городских идиотов добить его; о том, что не досталось сил признать и убедить деревенского дурачка, что он ему будет самым худшим другом из всех, что тот может выбрать; о том, что сам стал опьянен бесконечной добротой и пониманием Уилла на все свои недостатки; о том, что не смог тому доказать – не распыляй себя на всех и даже меня, оставь силы на себя, никто из них ведь не поможет тебе, когда будет нужно, и… не помог?

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Мне не хочется понимать что от меня осталось. Как не хочется видеть и того чем ты стал.
Отчаяние, бегущее за цветастыми мотыльками любви, но споткнувшееся о сухую ветвь непонимания, как ребенок, стремящийся за призрачной красотой. Отчаяние о том, что каждый шаг, который должен был привести ближе, уводил все дальше; о том, что запутался в истоптанных и смазанных тропах, теряя направление куда он шел, откуда и зачем; о том, что делал все, что мог, обрастая тяжелым доспехом мнимой неуязвимости, чтобы дать понять – за меня переживать не стоит; о том, что всякая попытка объясниться была лишь выстрелом вхолостую, «первый на прицел», но от того только дальше двигалась мишень; о том, что закрыл бы Уилла от каждой пули ни секунды не сомневаясь в своем выборе, чтобы единственное, что имеет для него значение, — брат —, продолжал жить и… помнил о том, как они сильны вместе?

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Но я не могу тебе простить того, сколько мама пролила из-за тебя слез.
Вина, подхватившая все той же веткой блестящего радостным хитином жука и опускающая его в гущу клацающих стыдом насекомых, как ребенок, участливо рассматривающий битву в муравейнике. Вина о том, что не хотел, чтобы они оба так любили его, считая за семью; о том, что семья для них выражается совсем в ином, а он так долго этого не понимал, вырывая их полночное дыхание каждой милей, разделяющей всех их; о том, что верил, будто они просто проживут каких-нибудь два года в своей тихой деревеньке, а он приедет к ним после службы с радостными вестями – мама улучшит здоровье в Швейцарии, Уилл выдохнет все тревоги, Киану останется с ними, потому что в Нью-Йорке у него давно уже ничего нет и, продав все тамошнее имущество, выкупит самые лучшие билеты для них троих, когда они вместе, как одна семья, смогут поехать куда угодно и отдохнуть хотя бы неделю, где Уилл и Киану подадут Эмили руки с обеих сторон и втроем они вальяжно пройдутся по красивой, тихой, спокойной аллее – и они заживут жизнью мечты Греев, потому что именно их мечты вдохновляют его праздновать каждый год своей убогой мимо пробегающей жизни и… его жизнь – это они?

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Мне тяжело, потому что ты не был рядом, когда был нужен мне больше всего на свете. Здесь. И не в один момент времени, а дохрена раз. Я не справился один и тот Уилл, которого ты знал, погиб.
Сокрушение, раскатавшее качели времени так, что проплывающие мимо дни вскружили голову, и оно падает, хочет закричать, но не кричит, потому что беспощадность мехов незыблема; ребенка душит вмиг стерший веселье металл, уволакивая под свой вес и заставляя задыхаться в безмолвии. Сокрушение о том, что его слово ничего не стоит и ему не верят, когда он говорит «Я бы приехал сразу, если бы знал»; о том, что и его приезд ничего не значит и ему не верят, когда он говорит, что приехал сразу, как смог найти возможность вылететь из Ирака, хотя его задание еще не закончено и он должен был вернуться в январе; о том, что стал бы дезертиром, если бы это помогло ему за секунды оказаться на другом континенте в нужное время, вовремя; о том, что лучше бы сдох от психосоматики, ломающей его тело изнутри и вырывающей теперь уже не только солнечное сплетение, но не поехал бы в Ирак, если бы знал, что действительно нужен будет Уиллу, ведь… он не знал, да и кто знал, что случится все это здесь?

Кто еще ходит по тропинкам этого леса?
— Мне тяжело, потому что мама оказалась права. Ты не вернулся из Ирака, Ки.
Пустота. Она ничего не делает и ни на кого не похожа. Потому что в ней нет жизни и вся она лишь результат изгоревших до пепла чувств. Пустота в том, как ладонь проводит по лицу; в том, как язык скользит по пересохшим разгоряченным губам, собирая по кромке щетины скопившиеся и щекочущие слезы; в том, как глухо подергиваются плечи, хотя он давно уже не стонет; в том, как дрожит правое колено, потому что ни один человек не выдержит переносить столько раненных каждую ночь, волоча их на себе по двадцать километров и разрывая под весом тел собственные мышцы; в том, как не нашел в обилии всех этих похожих на него самого друга, оттолкнув от себя даже Риверу зеркально отражающего Уилла; в том, как много слышал от них «Мне постоянно говорят, что я так и остался в Ираке, поэтому и вернулся», но слышал лишь слабость в их словах, презирая отсутствие силы воли найти себя и/или изменить, если действительно хочется остаться с семьей; в том, как рвал мотор «мустанга» едва успев прилететь в Нью-Йорк, ведь узнал, что с Уиллом его разлучила не плохая спутниковая связь; в том, что он приехал к человеку, которого больше нет; в том, что он знал, что этот человек появится, еще десять лет назад; в том, что этот человек теперь больше похож на Киану, чем сам Киану; в том, что сам Киану теперь не понимает, где грань, разделяющая его напускную надменность и громоподобную ярость преследующего его безумия, ведь… он не вернулся из Ирака?

Когда Эдвардс чувствует, что едва не падает в обморок, он осознает, что забыл дышать. С трудом вбирает в себя воздух, рваной попыткой раздуть грудь и ощутить хоть что-то, что способно наполнить пустоту. Отнимает ладонь от лица и спокойно дотрагивается ею до стола, опираясь на обе руки. Челюсть окутала вязкая пелена, словно при попытке разжать зубы, смола стягивает их обратно. Киану болезненно приоткрывает веки, освобождая себя от малой части «темного и страшного леса».

Он говорит сначала зажевывая слова, пытаясь нащупать свой голос и смысл сказанного, потому что теперь и сам не верит, что это нужно; потому что теперь и сам верит, что это уйдет в другую густую пустоту, где не существует и отзвука эха:
— Ты прав. Я многое не сделал из того, что должен был. «Если бы я знал, что произойдет, то я бы не уехал в Ирак» — это то, что звучало уже не один раз, и я помню, насколько тебе это безразлично. Я даже понимаю почему. Но это имеет ценность в моем мире, потому что это та правда, в которой я бы перечеркнул многие из своих решений. Ты это знаешь, каким бы человеком ты сейчас ни был, ты знаешь это любым из них. Ты прав, я не был рядом, когда был нужен больше всего на свете. Но и это случилось не потому, что я не хотел быть рядом. А потому что я не знал, что я нужен буду рядом. Тебе это тоже кажется безразличным, я знаю. Если я виноват в том, что не знал будущего и не приехал загодя, то почему бы нам не подумать о том, что каждый в этом городе виноват в том, что не знал будущего и не уехал отсюда загодя? Мы будем играть в эту игру? Как долго? Пока Купол не спадет, чтобы ты удостоверился, что я уехал? Ты прав, какая-то часть меня все еще закрывает собой одних людей под обстрелом из РПГ, а других потрошит, жуя песок и чьи-то кишки. Но я здесь, Уилл, и, прости, я делаю достаточно, чтобы быть «лучшей своей версией», даже по меркам двадцатипятилетнего возраста, научился помимо прочего спасать людей. Спасать их, а не убивать. Я знаю, что ты пережил многое, из-за чего ты сейчас «другой человек». Я, знаешь, тоже не на курорте потягивался. Но если ты думаешь, что что-то меня заставит от тебя отвернуться, даже эта хуевая отговорка в виде «я теперь другой человек», то мне придется тотально разочаровать тебя и в этом.

Киану выпрямляется, чувствуя по телу отголоски штормящей психосоматики, выгрызающей себе абсолютно каждый сантиметр многоликих шрамов и ранений:
— Каким бы ты там ни был, мне абсолютно насрать. Ты — мой брат, а я впервые в жизни сделал действительно стоящее и сделал это вовремя по меркам событийности в моей жизни. Я приехал, чтобы остаться рядом с вами и не давать больше километрам между нами, в какой бы стране они ни выражались, давать даже малейшего повода о том, чтобы подумать, что кто-то кому-то безразличен. Да, нам может быть тихо сейчас, но это не значит, что теперь нужно отказаться от всего. Хватит, пожалуйста, отсчитывать каждый мой неверный шаг в прошлом, когда в настоящем я наконец все сделал правильно, но если так хочется обвинений – ладно, конечно. Ты когда-то попросил «все оставить в прошлом и двигаться вместе дальше», а еще признать, когда требуется помощь и найти ее в лице брата. Сейчас я прошу тебя о том же.

Эдвардс заводит руку, поправляя выбившиеся пряди за ухо. В обратном жесте он стирает следы на щеках тыльной стороной руки и, помешкавшись на секунду, кладет ее на плечо Грея, как бы невзначай вытирая ее о пиджак. Совершенно глупая и неловкая улыбка, тенью прошлых шуток и чего-то объединяющего их двоих, криво легла на губы, задирая щетину:
— Каждый следующий день грозит еще более сумасшедшими событиями, чем все то, что мы успели пережить по одиночке. Мы не смогли поддержать друг друга тогда, но может подготовимся к тому, что нас может ждать? Это стоит твоей веры, Уильям Теодор Грей? Потому что если нет, то просто скажи мне взять патрульную машину и доехать до Дион-Авеню, 15, чтобы забрать винтовку и вернуться в участок до следующего приказа.

Когда Джонатан её догнал Сирша не смогла сдержать облегченный вздох, но постаралась скрыть свои эмоции за суетой движений: поправила лямки рюкзака, стянула в хвост, скрутила и заправила за широкий воротник волосы, чтобы не мешались, а потом спрятала замерзшую руку в карман в попытке немного согреться.
Странно, но в компании Вайсмана идти в стремный заброшенный мрачный дом где убили, на минуточку, ребёнка, было не так страшно. Возможно, зря. Но весь сегодняшний вечер и ночь казались максимально ненормальными и проводить анализ своих действий и ошибок Сирша собиралась как-нибудь позже. Желательно, после того как удастся залить в себя как можно больше сидра и в принципе выбросить из головы все мысли перезагрузив сознание.
— Потенциально навредить тебе может один призрак из… тысячи. И это если ещё повезет с таким встретиться. Раз он идёт с ней, то будет справедливо если Джо будет иметь представление о том с кем имеет дело.
— Большинство же из них довольно странные, но всё же безобидные ребята. Хотя бывают те, кому по приколу пугать людей мигающим светом, шорохами или звуком шагов в совершенно пустом доме, где кроме тебя никого нет. Ну и когда кошки завороженно пялятся в пустоту – с вероятностью в девяносто девять процентов там дух. Но если случится так, что кто-то попробует испортить тебе прическу, то бей железом. Вред от призраков был скорее психологический, потому что духи редко признавали и осознавали чужие границы, часто бывали беспардонны и назойливы. Их можно понять, ведь когда тебя видит всего один человек в городе вроде этого, то вцепишься в него как клещ. Но встречались и приятные вежливые исключения, которые не просто сваливались как снег на голову, а спрашивали, хочешь ли ты их видеть и найдется ли минутка, час или ещё больше времени, чтобы поговорить.
— Медиум может удерживать призрака в этом мире столько, сколько потребуется. Это проще, чем обычные ведьмовские ритуалы со схожим действием, но не очень приятно, — что естественно для принуждения и влияет на обоих участников процесса, но ведьма не вдавалась в подробности, потому что её дискомфорт был её же проблемой.
— Мне так нравится твоя идея! — Сирша фыркнула высказав этим всё, что думает по этому поводу.
Нормальная идея! И, главное, рабочая и действенная. “Гостей” с той стороны сегодня много, но не все они привязаны к миру живых, а им нужен кто-то из застрявших потусторонних граждан.
— Признай, ты просто псих, — беззлобно и с легкой усмешкой, — ну а я планирую стать городской сумасшедшей не раньше семидесяти. Ну, может восьмидесяти лет.
Джон привлекает её внимание где-то на середине пути и Сирша, остановившись, всмотрелась в бледный силуэт между деревьями. Зрелище было печальным.
Слушая сбивчивую речь ведьма подставляла каждую новую фразу, как деталь пазла, в общую картину. Не было сомнений, что все призраки просили помощи и защиты от одного и того же… врага? Колдуна? Другого духа? Варианты, к сожалению, были и отсутствие конкретики не облегчало дело.
Чуть шевельнув рукой ведьма почесала запястье там где кожи коснулись чужие прохладные пальцы. На крошечное мгновение ей показалось, что она должна что-то почувствовать, но результат был тем же, что и до этого. Не самый ординарный подросток, но всё-таки человек.
— Это так странно, — искоса бросив взгляд на Джонатана, Сирша пояснила что именно в этой странной ночи ей кажется особенно странным конкретно сейчас, — они ведь совершенно точно видят тебя, но всё равно не воспринимают как… ну не знаю… просто не воспринимают. Привычка, может. Или не нравишься ты им чем-то.
Пожав плечами, мол, бывает, девушка шагнула навстречу к духу и постаралась улыбнуться как можно мягче и приветливее:
— Вы можете мне рассказать о ком говорите? Кто хочет мести? У него есть имя?
— Больно… Мне так больно, — старческие руки протянутые в её сторону мелко дрожали. Иссохшая кожа обтянула едва ли не кости, и каждый сустав выделялся с какой-то нереальной четкостью. Он казался слишком мертвым даже для призрака. Сирша поджала губы.
— Отпусти меня… Молю…
Можно было использовать и его. Но если уж быть честной перед собой, то Сирше было банально жаль этого старика и не хотелось причинять ему ещё больше страданий и боли.
В нерешительности переступив с ноги на ногу она направилась ему навстречу и протянула свои руки. Взяла холодные ладони в свои, почувствовала пустоту, холод и чувство, которое возникает когда стоишь на краю пропасти и заглядываешь за её бездонный край. Холодное белое свечение, не яркое даже в ночи, зародилось между их ладонями. Забирая с собой тепло оно поползло выше по рукам старика, накрыло его быстрой волной заливая и заполняя светом словно бы изнутри.
— Ego sum, ad internecionem te, vade, spiritus. Revertere, quo egressus es ex, — тихим шепотом, чувствуя, как от холода болезненно покалывает кончики пальцев и ощущение пустоты становится больше. На бесконечно долгую секунду эта пустота становится то ли неотъемлемой частью Сирши, то ли полноценно ею, но когда призрачный силуэт мягко и без следа исчез, она пришла в чувство.
Несколько секунд ведьма так и стояла глядя в пустоту перед собой, а потом с улыбкой обернулась к Джонатану, потерла ладони друг о друга, подышала на вконец замерзшие пальцы:
— “Дом где мы исчезаем”, как интригует.
И что-то ей подсказывало, может банальная интуиция, что это может быть тот самый дом в который они идут. Но это же облегчает дело, разве нет?
Больше им на пути никто не встретился.
Дом высился через дорогу от парка мрачной памятью давней трагедии. Обшарпанные стены, давно нуждающаяся в ремонте крыша и частично заколоченные, а частично слепо таращившиеся темными провалами на мир вокруг окна.
Красота.
Сирша замерла в нерешительности на тротуаре. Оглянулась по сторонам, но не увидела ни на одном из концов улицы ни живых людей, ни мертвых.
Ветер завывал где-то в водостоке, но этот звук был тихим и казался далеким, но был единственным из того, что удавалось услышать. Или нет?
— Слышишь? — девушка напряглась, повернула и склонила голову, словно так смогла бы лучше услышать, — Кажется, кто-то плачет… Не могу понять.